Бродский всегда отличался бурлившей в жилах энергией и силой: неутомимый странник, бросающий тело прямиком в объятия свободы. С годами тело его перестает владеть той мощью, становится слабее, а в дождь кости начинает ломить — Бродский не жалуется, не кривит пасть, не чертыхается богам, не клянет стареющую плоть в разговорах с самим собой и с другими, не понукает себя, когда становится тяжело — Бродский все принимает таким, какое оно есть, Бродский долго к этому шел.
Он всегда всклочен и взъерошен, как старое, пыльное, потрепанное временем одеяло, которое забыли в амбаре: шерсть торчит в разные стороны, и ее когда-то такие яркие цвета заметно потускнели, пасть "заиндевела" седыми волосками, а под складкой губ можно обнаружить пожелтевшие, но все еще в хорошем состоянии, клыки. Только глаза как будто не поддаются ходу бытия, не блекнут под грузом времени, цвет их не вытерся ветрами и солнцами, а все так же чист, взгляд остер, зорок.
Бродский худ, что выдает тягу его души к бродяжничеству и скитаниям, и худоба эта не делает его статным мускулистым псом, обнажая кое-где проступы костей под шкурой. Его силуэт едва ли можно назвать гармоничным, вряд ли язык повернется в повиновении, произнося эти слова, но Бродскому все это только на руку: не привыкший обращать внимание на свою персону, ему таким образом куда как легче быть отголосками чужой тени, неприглядным наблюдателем и слушателем происходящего.
Несмотря на подступающую старость Бродский бесшумен и легок, хотя чаще стал оступаться, теряя некоторую ловкость и быстроту реакций. Голос у пса низкий, терпкий, как хорошо выдержанный бурбон — такой же крепкий, с привкусом жженой бочки жизни самого Бродского, а потому он необычен и, наверняка, имеет свойства западать в самую душу.
Бродский ни добр, ни дружелюбен, ни жизнерадостен, но и без крайних противоположностей, но едва ли это портит представление о нем, приуменьшая его существование и делая его почти бестелесным призраком Улья.
Часто становясь скрытым слушателем, Бродский давно полюбил копаться в чужих судьбах, но о себе рассказывает чертовски мало, мастерски уходя от тривиальной темы, меняя ее и путая, что твой заяц следы в лесу. Не ищет в этом выгоды, не задирает морду, водрузив корону на темечко — Бродский спустя десяток лет привык к этому, приноровился и уже не помнит, умел ли по-другому. Бродский часто бывает угрюмым, замыкая цепочку размышлений о бренности мира и том, что он и сам всего лишь карандашный набросок пьяного мастера, чей-то недосказанный стих, недописанный роман — в такие вечера Бродский взбирается повыше, становясь немым наблюдателем городской суеты. Только так он может сделать свои мысли яснее, чище, не имея той спасительной жилетки, к которой так многие привыкли прибегать — Бродский одинок, он сам выбрал этот путь, но в желании следовать ему все чаще и чаще начинает сомневаться — старость сказывается.
Бродский не умеет любить, и если знал это чувство когда-то, то всячески пытается отвергать воспоминание о нем — Бродский не любит насилие в любой его форме, а потому не хочет причинять боль надуманными чувствами. Ни к кому не привязан и не привязывает к себе, для зрителей желая оставаться утренней росой, что исчезнет без следа через пару часов.
Горячность и любопытство молодости не упустило возможности сыграть с ним дурную шутку: умудрившись засунуть свой нос на один из заводов Улья, Бродский получил сине-голубую отметину. Раньше — больше, но с годами пятно становилось все меньше, пока не стало покрывать рваными кусками лишь левую лапу. И это чуть ли не единственное воспоминание пса о своей жизни: он так привык слушать о чужих, что почти растворился в каждой из них. Он раздал себя всем.
[взломанный сайт]