Брокколи брезгливо отряхнул лапу от снега и качнул задом, примериваясь.
Прямо перед ним, метрах в трёх или четырёх, растянулась очень знатная, замёрзшая и раскатанная ледяная дорожка. Брокколи часто видел, как по таким радостно катались люди, и сейчас совершенно серьёзно собирался заняться тем же самым. Микки привёз его сюда около получаса назад и отпустил в свободное плаванье, потому что у него были какие-то важные дела в местном салоне одежды, в который с собаками не пускают. Брокколи, впрочем, совершенно этому не расстроился, поэтому сейчас, покачиваясь, примеривался к скользанке.
В Старом городе Брокколи всегда находил, чем себя развлечь. Один раз он даже умудрился познакомиться здесь с очень самовлюблённой маленькой мышью, которая поведала ему, что в нынешнее время очень сложно им, усатой братии, тягаться с крысиным народом. И, конечно, с «летающими поганцами» — так мышка окрестила каких-то очень важных птиц, название которых Брокколи, впрочем, решил не запоминать. Мышка оказалась очень хорошей собеседницей, поэтому Брокколи очень надеялся, что встретится с ней ещё раз. Возможно, даже сегодня!
Но сейчас есть дела поважнее.
Каток.
Брокколи примерился и пригнулся поближе к земле. Снова качнул задом. Траектория прыжков быстро сложилась в голове, и сиба, радостно гавкая от удовольствия, бросился вперёд, скользя когтями по снегу и спотыкаясь. Мгновенно преодолев расстояние до скользанки, Брокколи прыгнул в её начало всеми четырьмя лапами и заскользил вперёд, улыбаясь чёрными губами от уха до уха. Лёд приятно щекотал подушечки, а Брокколи выл от радости и ехал вперёд, гордо выпятив грудь и получая неимоверное удовольствие от развевающихся на ветерке ушей.

Зеленовато-чёрным росчерком Нура рассекала белёсое, будто лежалый испачканный пылью и грязью снег, зимнее небо. Живот её был набит несколько жёсткими и, раз на то пошло, совершенно не бывшими в её вкусе кузнечиками, но жаловаться не приходилось. Ей следовало быть благодарной уже за то, что удалось поесть в такие холода.

Этот человек, на которого её вывел Маннелиг, был странным. Через толстое оконное стекло она видела кучу раз разного рода контейнеров с рептилиями внутри. К ним человек относился с особенной нежностью. Птицы, которых он подкармливал, боялись его питомцев. Нуре хотелось узнать, умеют ли они говорить. Что вообще могли рассказать ей ящерицы и змеи? Что они видели? В её новой работе пригодиться могла любая информация, даже настолько… склизкая.

Ласточка снова была в игре, как бы ни пыталась от неё уйти. Прошлое преследовало её по пятам, покой не нашёлся даже в северной глуши. С какой стороны ни глянь, а предложение ворона, сделанное в уже таком далёком октябре, было безотказным. Выбор — лишь иллюзия, когда альтернативным вариантом является смерть. Тем не менее, как бы ласточка ни отрицала, в глубине души она была рада наконец-то заняться делом. Рождённый ползать летать не может, как и рождённый для слежки — бездельничать и тратить свои дни на мысли о тяжести собственной жизни. Да и о чём думать, когда уже отреклась от прошлого?

Старый город — месторождение сплетен, слухов и всех интересностей в городе, это она уяснила твёрдо. Несмотря на видимый покой, в Старом городе всегда что-то происходило, нужно было только уметь смотреть. Когда-то Нура умела, теперь — вспоминала. Ну, как вспоминала… училась заново, по сути.

Хрустнула ветка. Ничего интересного.

Синицы подрались в кормушке. «Маленькие взбалмошные птички».

Поблизости залаяла собака. Погодите-ка!

Тенью опустившись на голую ветку, Нура присмотрелась и прислушалась, всем своим телом превратившись в один смешанный орган чувств. Вполне могло случиться и так, что ничего интересного на самом деле не планировало произойти, и это всего лишь очередной всплеск чувств, свойственный всем представителям собачьего рода, но бывшая — или уже нет? — шпионка надеялась на нечто важное. Вдруг это была не просто собака, а какая-то из местных важных шишек? «Нет, важные шишки не лают так громко и заливисто, они все холодные и непроницаемые, как Маннелиг, точно».

Рыжевато-белый пёс с очень неправильно короткими лапками подбежал к другому, более естественному. Пока что ласточка решила остаться наблюдательницей. Она надеялась на то, что вмешиваться не придётся. Ей никогда не нравилось общаться с собаками, тем более — сейчас.

Глядя на этого уверенного пса, Сыроежка чувствует прилив сил, чувствует, что у него обязательно получится выполнить этот сложный трюк. Навострив уши, вслушиваясь в каждое сказанное ему слово, коротколапый делает весьма важный вид и деловой походкой направляется в сторону льда. Останавливается, опуская носопырку к самой земле и принюхиваясь, что-то бормочет себе под нос и вновь переводит взгляд на сибу, который уже стоит напротив, чтобы вновь продемонстрировать внеземную магию.
Раскрыв пасть от восторга, Сыроежка отходит на пару шагов назад и, взяв приличный разгон, несется прямо ко льду, часто перебирая лапами. Скулит, не решаясь ступить на скользкую поверхность, и останавливается прямо на границе со снегом, смущенно глянув на пса. Чуть заметно хмурит морду, недовольный своей трусостью, и решает повторить попытку. Вторая оказывается успешней, и Ежка даже прыгает на лед, однако тут же чувствует расползающиеся в стороны лапы. Голос сибы звенит в ушах, а перед глазами появляется лишь одна фраза «не раздвигай лапы!», отчего корги резко собирается с силами и выравнивает коленки. И когда самое страшное, кажется, уже позади, Ежка замечает перед собой приближающегося пса. И приближается он довольно быстро, явно намереваясь врезаться.
— Сыроежка выходит на неравный бой! Вы только посмотрите, как он хорош! — начинает кричать корги и группируется, чтобы снести сибу с лап.
Удар приходится в плечо, однако боль бежит по всему телу, заставляя коротколапого коротко завыть. Его тело, хоть и было подготовлено к столкновению, не выдерживает сопротивления и поддается напору незнакомого пса — Ежка падает на спину, неловко дергая лапами и пытаясь перевернуться, но приземлившийся сверху пес делает эти попытки абсолютно бесполезными. Под лопатками еще чувствуется движения льда, и чувствуется до тех пор, пока макушка Сыроежки не упирается в образовавшийся в начале дорожки сугробик.
— И Ежка проигрывает! Но как храбро он сражался! — на манер комментатора, которого слышал по телевизору мистера Вудса, говорит корги.
Однако из-за того, что его морда упирается прямо в живот сибе, слова звучат так, словно кто-то приложил к пасти толстенную подушку.