Он не рассказывает о своем прошлом. Мало в нем того, чем гордая хищная птица могла бы гордиться, и лишь немногочисленные особи знают, как жил Гастарат до своего вступления в Культ. Опытный и маневренный убийца — многие догадываются. Дураки не догадываются. Дикие птицы не любят городов, а этот — не любит лесов. Не любит широких полей и не любит свежий воздух, этому спокойнее среди выхлопных газов и ночных огней тесных многоэтажек.
Никто не интересуется в основном. А Гасто молчит, словно ничего «до» и не было. Может, для него — и нет.

— Шнурки, опутенки, должники. Звон бубенцов в детстве, вертлюжки и карабины в юности. Пеленания, как у этих их щенков. А вабило — полная ахинея, не знаю, какой идиот мог придумать подобное. Тебе только и надо притворяться, только создавать им проблемы, только издеваться. Занятное это дело, так тебе скажу.

Гастарат говорит о людях с больным презрением, граничащим с тошнотой. Кажется, еще чуть-чуть, и его когти обратятся против какого-нибудь двуногого чудовища на улице, а после только перья собирай. Все это так показушно, так притворно, но он бы два когтя в глотку вставил, лишь бы из себя выблевать ту дрянь, что в нем воспитал человек. Чтобы это вышло со всеми корнями.
Он бы улетел, конечно. Куда-нибудь, где слово «люди» — запретное, а сами они — мерзкие сказочки на ночь, особенно забавные, особенно преувеличенные. Конечно, улетел. Если бы.
Если бы.
А что?

С ними спокойнее. Пусть Гасто не признает никогда и никому, пусть не позволит себе даже в мыслях такое произнести, но леса и дикость природы — все это неизвестное, страшное, отталкивающее, а здесь — тошнотворные людишки, такие смешные и такие тупоголовые, но такие успокаивающие. С ними так просто. Их знаешь, как свои четыре пальца. И смотри — борозди зеркальные крыши, дыши грязью города насквозь, пари где-нибудь под гудящими антеннами, перепутанными в бесчисленных паутинах-проводах. Зачем нужна чистота природы, если ты уже от костей до мяса в этой вонючей грязи, если ты уже весь сам — сплошная грязь? Не омрачай красоту стихии. Ползай там, где ползать рожден.

— Мне здесь нравится. Приятная помойка.

Он жил у человека, окольцованный кожей, повязанный шнурками, сидящий на нашесте. Его семья была вынуждена существовать в логове человека, и у Гастарата по-настоящему была семья, не то, что у всех этих птиц, еле-еле прокармливающихся в одиночку. Люди говорили: это особенность вида. Ястребы Харриса очень интересные, ведь это так забавно — во время выведения птенцов образовывать группы из нескольких особей, чтобы выживать сообща и облегчать себе существование. В неволе это сделать труднее. Но человек позволил, человеку ведь было интересно.
Их потомство называли на слог «Га». Гастарат — самый крупный и самый сильный птенец, вылупившийся первым, Гайррам — почти не уступающий в размерах брату и куда менее агрессивный, и Гауда — слабая и мелкая, с какими-то псиными повадками, совсем не такая, какая должна быть самка пустынного канюка. Ее бы заклевали и выбросили на произвол судьбы, но люди забрали смертницу из родного гнезда и вскормили сами, вырастив тупоголовую, плохо обучаемую и неуклюжую охотницу на, разве что, недвижимые куски мяса. Гастарат редко видел ее, а когда видел — дыбил перья на затылке и пугал дурочку, чтобы не приближалась.
Они все были гнездарями, и считается, что гнездари — самые покладистые и самые одомашненные ловчие птицы. Во время обучения на них даже не требуется надевать вертлюжки с карабинами, так, во всяком случае, люди привыкли. Но Гастарата морили бессонницей и привязывали намертво, ведь — Боже, что за птица — он сопротивлялся человеку до последнего, до взрослого своего состояния, и только к двум годам решил успокоиться, чтобы иметь чуть больше свободы действий.
Пусть они опасаются — думал ехидно он, угрожающе клацая клювом. Пусть надевают перчатки на перчатки, если так боятся за свою тонкую кожицу. Пусть ходят хоть в броне, пусть надевают шлема, потому что Гасто неосторожен специально и больно кусает за пальцы. Мог бы и куски мяса сдирать одни за одним, если бы жизнь была бы не дорога. Уж он-то знал, что люди делали с особенно дикими пташками.

— Ты солдат и убийца. Ты гребанный солдат-убийца. Ты ручной-солдат-убийца, и, вот, жри свои заменители с рук, как делают любые безмозглые домашние зверушки, — хроническое презрение к  самому себе — сквозняком.

Мертвое мясо, а впоследствии — полнейшая дрянь. Он ловил им жирных кролей и рвал птичьи спины когтями, но двуногие упыри забирали всякую его добычу, подсовывая к клюву вонючие куски дохлых мышей. Или целых мышей. Они знали, что он не станет даже глядеть в сторону играющихся в песке куропаток, и морили голодом, подогревая злость и ненависть.
И он летел, и он охотился. И убивал. Назло всему миру и самому себе, а в первую очередь — им. Пусть заберут, а это моя природа, Боже, пусть железный вкус не так дурманит голову.

Его мать говорила когда-то: нет ничего лучше пойманной в полете птицы и разорванной ее на земле. Нет вкуснее вкуса и нет приятней удовольствия. Она была из тех самых, если верите, из дикомытов — тех, кто знает, каково на воле небо и сколь быстр ветер юный. И таким трудней всего жить бок о бок с человеком, Гастарат знал — он видел. Он долго наблюдал и долго слушал волнующие рассказы, казавшиеся в те времена сказками, когда брат воротил нос и искренне недоумевал, чем ветер там быстрее здешнего.
Мать чудилась мальцу-Гасто неземным совсем существом, и он не знал, как человеческая мерзость могла сковать такую. Свободную и вольную, чуть ли не видевшую собственными глазами мирские чудеса, чуть ли не сама их творившую под небосводами облаков и с солнцем наравне.
От нее он узнал, что есть свобода. Поверил в мечту и видел каждый вечер во снах, как расправляет крылья в бесконечную ночь, не скованный сетями вольера. Как ловит клювом ветер за хвост. И нет на лапах никаких браслетов, нет у мира ни одной границы, и небо — синее, огромное, глубже любого океана и шире любой вселенной, потому что оно — сама Вселенная, и вся ее суть.

Гастарат не был мечтателем, но он именовал себя вольным, и детская мечта со временем переросла в заветное, запертое на задворках души желание, которому никогда, видится, не суждено было исполниться.

Его зачислили в ряды «Спящего Енота» вместе с хозяином уже опытным охотником и еще более опытным убийцей. Ему изменит память, но, вероятно, случилось это на шестом году жизни Гасто, когда искренняя вера брата, зачисленного вместе с ним, во «вполне себе приличную жизнь» на привязке, стала казаться ему чем-то правильным. Изощренным и жутко пахнущим человечиной, но нормальным, потому что уж такие устои у этого мира. Уж такие, и для Гастарата изменилось лишь поле боя: тренировочные поля и леса — на тесный городишко, насквозь пропитанный дымом. Ну, теперь еще когти рвали не жирных кролей, а блохастых бездомных кошек и всякую прочую нечисть, на которую его натравляли.

— Ничего личного.

У него был хозяин, которому, скрипя клювом, приходилось подчиняться. У хозяина был руководитель всей этой шайки чистильщиков, задачи которых стали более-менее ясны и более-менее интересны Гасто только через год после активной работы в роли енотовца, и тот точно также, сцепив зубы, подчинялся. У этого руководителя было свое животное, когтистое и с крыльями, и всем ним, без исключения, приходилось подчиняться. Особенно животному. В конце концов — пф, как все-таки почетно, — это животное было координатором для палачей этой стаи.
Гастарат не интересовался. Он просто делал, что должен был делать, а остальное  время тратил на ехидные шутки в адрес своих коллег и периодически в кровь дрался с Гайррамом по крышам. И пусть не спрашивают, почему, просто младший изменился и стал тем самым «жутким» последователем, фанатичным последователем, жаждущим власти и порядка во всем Улье. Он думал, что навести его может. И если не сейчас, то после, вместе со всеми енотовцами, бок о бок с четвероногими братьями, на которых непутевый старший брат смотрел свысока и слишком уж надменно. Слишком.
Гасто — это солдат с идеальной дисциплиной, если требуется. Гасто не задает лишних вопросов и исполняет свое дело молча, без каких-либо сожалений, вообще без каких-либо эмоций, потому что ему все равно. И потому он ценный сотрудник, ценная рабочая сила — никогда не станет конкурентом и всегда будет подчиняться. Они так думали, естественно. Волк же хотел думать, что подчиняется одному себе.

«Они посадили нас на цепь, как безмозглых собак, когда нам даны крылья, — у матери был жесткий и грубый голос, — когда мы выше любого другого существа».
Выше. Правильнее. Умнее. Свободнее. Все это так нужно, чтобы не потерять голову в «Еноте», так нужно знать и помнить — и Гастарат помнил. Пусть Гайррам забыл, пусть нацепил на себя ошейник и возгордился, пусть хоть теперь лает на прохожих и жрет гнилые кости, а Гасто... Гасто остался птицей. Со своей головой на плечах и пока еще живым огнем в глазах.

— Тебя называют Волком, и ты любишь хрипеть, будто рычать. Ты любишь дыбить перья на загривке, точно щериться, а иногда кажется, что скалишься — это ведь злобная усмешка всего лишь. Где твои зубы, Волк? И почему ты на привязи, точно псина безмозглая, почему задушен ошейником почти намертво?

Так они говорили. Пришли однажды и говорили, точно знали о нем все на свете, будто наблюдали за Гасто с самого его рождения и умели залезать ему в голову. Читали мысли, видели душу насквозь. Они и правда наблюдали, он знал. Слышал о сборище пернатых, что называли себя Культом, но лишь так, случайно вслушавшись в чей-то разговор, и ничего почти о них не знал. Когда они знали о нем все. 
Он часто спрашивал себя потом: кому я подчиняюсь? Двуногим упырям или самому себе? Он спрашивал и быстро находил ответ, но понимание того, что нет возможности послушать собственный голос разума, ужасало. Гастарат столбенел. Ястреб ничего не испытывал к «Еноту» и своим товарищам в нем, он не думал ни минуты о брате, но, видимо, воспитание с детства сказывалось на нем не хуже видовых особенностей. Если не лучше.

Гасто нашел способ снять опутенки только спустя пару месяцев после нежданного разговора с лицами Культа. Он заявился к тогдашнему координатору енотовцев для разговора один на один, и в итоге чуть не был вскрыт яростными когтями брата. Он предал. Но у него не было ни одного понятия о чести или о добром своем имени, поэтому он бежал с усмешкой, невероятно — серьезно, да? — обрадованный, невероятно истерзанный Гайррамом, но счастливый, точно первый раз взлетевший птенец.
Гасто присоединился к Культу в июне две тысячи пятнадцатого года.

— Плотоядный, ядовитый. Спокойный просто убийственно. А еще этот искрометный юмор в самый неподходящий момент, эти идиотские прозвища — Боже, забери этого подонка обратно в Ад.