Если бы Говарду суждено было родиться человеком, то он бы с самого детства избрал для себя бравый путь хранителя порядка – думаю, что невесёлая должность, к примеру, капитана тюремной охраны в каком-нибудь тухлом и богом забытом месте ему пришлась бы в пору. Чёрные пиджаки, фуражки, гладкие, чёрные дубинки наперевес и холодная, расчётливая ярость и пренебрежение в сердце – что-то такое закреплённое в разуме, мелькающее, что едва ли можно соскоблить ногтями как сажу, но приходящее постоянно, как долгожданное наваждение. Уверен, что он был бы влюблён в затхлый запах кирпичных стен, металлические решётки, людей, которые ломаются, гнутся, пытаться жить и выживать, точно молодые проростки в пустынной, засушливой местности. Интересно-интересно, что же их сгубит, этих маленьких, пойманных с поличным зверьков – время или общество, в котором они находятся? Или же всё сразу?
Говард весь такой карикатурный и действительно и не на шутку злой – с этими воинственно распушёнными перьями на брюхе и груди, он напоминает злодея из какого-нибудь комикса, который стремится ввергнуть аудиторию своих молодых читателей в ужас. Смею заметить, что он действительно прекрасно справляется с работой главного антагониста в летописи маленького, скромного городка, стены которого пропитаны духом  чего-то старого, обветшалого. «Пыль-пыль-пыль в этом месте,» – коротко заключает Говард, поежившись и встряхнув смольно-чёрными крыльями, окидывая взглядом повидавшую виды Главную площадь. Но, ведь что-то же его крепко-накрепко привязало к крошащимся стенам ратуши. Тёмная душа старого ворона навсегда принадлежит этим медленно гибнущим, но имеющим свой колоритный и серый оттенок местам.
Множество лет прошло с его детства, из которого с трудом вычленяются лишь некоторые, особенно запоминающиеся моменты. Думаю, что их легко перечислить через запятые и не вдаваться в подробности: корка плесневелого хлеба, свинцовое небо над головой и семья, которая давно-давно разлетелась по разным уголкам мира. Это варево из пятнистых огрызков воспоминаний – единственное, что его связывает с далёким, холодным концом апреля двух тысячно седьмого года.
Говард никогда не любил свою настоящую семью, но успел окружить себя по молодости родными душами, которые сопутствовали во всех начинаниях молодого юнца, приоткрывая пред ним ворота в настоящую, счастливую жизнь. Он подбирал себе спутников по воле случая, наученный помогать своим крылатым собратьям совершенно безвозмездно. Говард умеет выбирать себе своих «хозяев», но, к сожалению или же к счастью, привязывается к своему окружению настолько, насколько способно принят в себя его гибнущее сердце в те долгие, свежие месяцы с запахом чего-то тёплого и коричного, пряного и сладкого, как аромат рождественского глинтвейна. Эти дни он вспоминает часто, а потом клянёт себя за то, что не может вычеркнуть их всех из своего настоящего. Тогда его душа была мягкой, как свежая глина – вылепить из неё можно было что-то действительно чудное, если, конечно, постараться. Только вот, сломалось всё как-то быстро, разлетелось на кусочки и стёрлось в мелкую пыль.
Ворон думает: «Это была Судьба». Всегда когда он вспоминает её, он говорит, что их встреча была предначертана в летописях жизни. Говард, вопреки всему, плохо помнит их первую встречу, но её взгляд вспоминается легко и непринуждённо – блеск в тёмно-тёмно серых глазах с коричневым оттенком, смотрящих слегка отрешённо, поверх тебя, отражающий всю её душу, распахнутую и свободолюбивую. Исключительно вежливо Говард поинтересовался, как зовут незнакомку чисто из любопытства. «Геката, – отозвалась она, совершенно холодно и отточено, точно звякнувшее, скользяще по камню лезвие ножа. – Я приму любые сокращения». Эта интересная, поверхностная и ледяная оболочка – надоедливое бельмо на глазу, которое было интересно смахнуть и увидеть внутри что-то действительно чудесное, скрытое и доступное только лишь ему одному. Ворон поставил себе цель – добиться расположения от новой знакомой, взять эту неприступную крепость, пусть поначалу это казалось и невозможным. Сперва это был наивный, пустой юношеский интерес, который перерос в сильное чувство, самое сильное и глубокое, которое он когда-либо успел ощутить. Однажды оно разрушит его жизнь и сравняет его с землей.
У них было всё – тихое уютное гнездо на краю города, которое они обустраивали вместе, скрюченное дерево, целый выводок медленно подрастающих птенцов. Ни одной души, казалось бы, на тысячи километров – лишь одна, большая и дружественная семья, воспитанная в самых душевных традициях. Говард был хорошим, порядочным отцом, который выхаживал своё семейство, а его подруга стала прекрасной матерью, которая смотрела на своего спутника долго-долго своими чудесными глазами, она смотрела прямо в душу, добираясь до самых чувствительных глубин его сердца.  В один миг этого всего не стало,  вот он то самое мгновение, которое поразило его до глубины души, наполнило его подлой ненавистью едва ли не ко всему живому.
Он нашёл Гекату лежащей на земле и изорванной в клочья – сквозь самый разнообразный кошачий дух пробивался её до боли знакомый запах. Ответ был ясен, а произошедшее легко складывается в голове в целостную картину, пусть и не очень точную – какая-то группировка бездомных кошек протиснула лапы к самому драгоценному создание в его жизни, отобрала самое необходимое и разрушила его, смела и оставила пустым с зияющей раной в груди. В этот момент весь светлый, цветущий мир обеднел на краски – небо стало напоминать безвкусную, пережаренную глазунью с хрустящими, потемневшими краями, грустно посматривающую на тебя своим жёлтым-жёлтым глазом. Не стоило тебе сюда летать, Геката, ой не стоило.
Для своих птенцов он придумал какую-то сказку, которая объяснила исчезновение матери. Говард нёс на себе заботу за птенцами, ставшую вдвое тяжелее в тот миг, когда любимая покинула сей мир. Он нёс свою службу исправно, возможно прислушиваясь к голосу инстинкта, который вынуждал его вновь лететь за пищей для своих детей, укреплять гнездо, потакать их капризам и приглядывать за каждым в особенности, надеясь, что они всегда будут рядом. Проскользнувшая надежда на то, что сейчас его возлюбленная смотрит на него с небес, прорезая своими блестящими крыльями холодную, голубую твердь, теплит в нём надежду, что его деятельность ни в коем случае не напрасна.
Культ – новая религия, которую он принимает, согласный с идеологией, которую вынашивает группировка своих последователях. Его иступленная и постоянная работа поднимает его вверх по «карьерной лестнице» – подросшие птенцы обеспечивают себя самостоятельно, пусть и отец часто навещает своих отпрысков, так что теперь семья не отнимает так много времени, позволяя углубиться в чём-то, чтобы отвлечь себя от чего-то гнусного и гнетущего чувства со смерти Гекаты. Его сердце бьётся слабо, но бьётся, оно живёт и пытается выбраться к свету, но его мелочные попытки выбраться из этого глубокого состояния отчаяния перечёркивает очередное болезненное событие. Он станет чёрным и холодным, как вулканическая порода в один миг.
Однажды Говард не нашёл своих детей близ гнезда – они исчезли, отдавая себя в руки разбоя и бездумных развлечений. Слушать этот бред о лучшей жизни, о парке и болоте было настоящей пыткой, ведь матёрый, умудрённый опытом ворон считал Культ – цитаделью птичьего царства, где можно почувствовать себя необходимым, нужным. Избравшие иной путь дети стали для него не нужны в один миг. Его отпрыски оказались… Недостойны столь чудной, прекрасной стези. А сердце ворона навеки закрылось для любопытных глаз.  Он стали таким, каким его привыкли видеть – холодным, прислушивающимся только к гласу того, кто стоит выше, к его уставу, к его голосу. В Культ нельзя просто вступить. В него нужно веровать.
Его вера, он уверен в этом, приведёт его ещё выше и поставит главой над всеми созданиями.